Три радужных форели.

Юлия Юсина

Три радужных форели
в большом пруду

памяти Бориса Юсина
01.03.1943 - 19.02.2009

На выходе из метро «Рязанский проспект» я застыла, судорожно озирая окрестности - как астронавт, впервые высадившийся на незнакомой планете, в надежде зацепиться взглядом хоть за что-нибудь отдаленно напоминающее мою Москву.

Тщетно. За сорок минут, от Сокола до Рязанки, я, кажется, преодолела несколько пространственных измерений и единственным, что еще хоть как-то связывало меня с реальностью оставалась смска: «15 сентября, с 9 до 19, живая очередь. Рязанский проспект,52, кв.17. Анна»

Я неглубоко вдохнула, все еще не определившись, пригоден ли для моих легких здешний воздух, и зашагала вдоль проспекта. В сторону 52-го дома со мной шли лысый, бабуля и девушка «коса по пояс». Мое богатое воображение сразу сплотило нас, сделав товарищами по несчастью. Заблудшие души — все мы шли за спасением. Мы шли к Анне.

Через пару минут нас осталось двое — я и лысый. Мы одновременно подошли к нужному подъезду панельной пятиэтажки. В сумке противно зазвенел и заерзал телефон.9:00 — автоматический будильник. Лысый, увидев, что я притормозила, метнулся в подъезд и бегом через две ступеньки исчез на верхних этажах. Я остановилась на входе — спертый воздух, мрак, мутно-зеленые стены, в разломах осыпающейся краски, грязные разводы небрежной уборки на бетонном полу.

— Что я здесь делаю? — я сделала несколько шагов и посмотрела наверх сквозь лестничные пролеты, где в солнечном свете медленно, не приземляясь, кружилась полупрозрачная пыль, поднятая галопом лысого.

Мысль о том, что этот тип опередил меня, больно уколола и в миг уничтожила наше воображаемое братство. Убогая обстановка, живая очередь, догонялки с лысым — лишили меня чувства собственной избранности, к которому я приросла болезненно самыми чувствительными местами. Именно их саднящая боль погнала меня с самого утра на эту чертову неизвестную планету, их заполошный вой месяц назад, заставил ввязаться в это со всех сторон сомнительное предприятие. В подъезд вошла парочка — в контровом свете дверного проема я видела только силуэты, но считала шестым чувством, что это тоже конкуренты и движимая животным инстинктом рванула вверх по лестнице — хватит с меня и лысого!

Квартира номер 17 скрывалась за хлипкой дверью с обшарпанной дермантиновой обивкой:

чуть приоткрытая, она явно давала понять, что входят сюда без стука.

Малюсенькая прихожая упиралась в закрытую комнатную дверь, направо кухня и санузел:

снимая квартиры с 16 лет, я с порога могла угадать любую планировку

— моя супер сила. Бессмысленная и бесполезная, как и большинство моих талантов.

Разуваться? Раздеваться? Звать хозяйку? Ставить чайник?

Из кухни доносились голоса и заглянув туда, я уперлась в довольную физиономию лысого и еще с десятка, неизвестно как усевшихся в крохотной комнатушке, человек.
— Кто последний? — на автомате спросила я.
— Я — предсказуемо ответил лысый.
— Я за вами — рефлекторный диалог, записанный на подкорке со времен советского детства, помогал легко смешаться с толпой и не выделяться.

Говорить нам больше было не о чем, сидеть негде, стоять посреди кухни — слишком вызывающе. Я вернулась в прихожую и уселась на тумбочку для обуви. Живая очередь.

«Анна здравствуйте, мне нужна ваша помощь! Я… А что я?.. Заблудилась? Меня никто не любит? У меня почти год не было секса? Я каждое утро просыпаюсь в холодном поту от страха и тревоги? Я не знаю, что мне делать? У меня провал по всем фронтам?»… я бессильно откинулась к стене, утонув головой в чужих куртках и пальто, висевших на крючках незатейливого гардероба.

«Мне надо наказать эту суку! Она мне под порог подбросила мертвую крысу, навтыкала иголок в дверь… Как мне вернуть мужа, Анна?!» — ответа Анны я не разобрала, но брошенная просительница перешла с повышенных тонов на еле слышные стенания… Ничего себе жизнь у людей! А тут я…

«Здравствуйте, Анна! В чем смысл жизни?» — не годится… «Анна, добрый день! Я впервые в жизни не могу помочь себе сама. Вы можете?» — нет.

Я безнадежно пыталась найти слова, которые описали хотя бы сотую долю невыносимой тоски, которая будто черная дыра посреди груди засасывала в себя ежеминутно всю радость, надежду, желания. Из которой по ночам на волю вырывались мучительные, парализующие кошмары и не исчезали с наступлением рассвета. Но слов не находилось.

Я зарылась в свое одежное убежище поглубже, почти перестала слышать внешние звуки и только провожала взглядом входящих и выходящих. Мужчина в дорогом костюме и парфюме, мать и сын-подросток, пожилая женщина с лицом застывшим в гримасе горя, большая и решительная жена тянет за ручку растерянного мужа, лысый… Ой. уже лысый! Я следующая! Как надо общаться? Что просить? Как у них принято?

«Анна, здрасьте! Вы у меня первая…» — не то! Не то! Хоть и чистейшая правда. Анна — моя первая официальная ведьма по рекомендации…

Когда на горизонте еще только начали собираться первые грозовые тучи, одна моя впечатлительная приятельница сразу же объявила: Тебе нужна Анна!
— С ума сошла? Тут не колдовать, тут самим бороться надо! — я была привычно одержима идеей своей правоты и неуязвимости.

Через три месяца, после обескураживающего предательства лучшего друга, впервые в своей жизни, я с позором была уволена с лучшей своей работы, лихо промотала последние копейки, все поиски нового места заканчивались оскорбительным: «извините, но вы оверквалифайд», тревога затопила меня целиком и вытолкнула в конечном итоге сразу на две работы, сложив зарплаты которых, можно было хоть как-то делать вид, что я еще ого-го-го.

А потом меня обокрали, а потом я разбила машину, а потом начала разрываться между двух деспотичных начальников, а потом мне пришлось сменить квартиру на жилье гораздо меньше и дешевле, опустошить кредитные карты… и было невыносимо стыдно кому-то признаться в том, что я проиграла, не справилась, мне страшно и плохо.

Каждая новая попытка встать на ноги только все глубже затягивала в зыбучие пески. Никакой любви, только обязательства, долги, круглосуточная работа, вечный бодрый вид: помочь всем, кто просит, обнять всех, кто плачет и холодная липкая тревога сначала только по утрам, а потом и круглосуточно.

А потом первое сентября и я снова не веду сына в школу, потому что еду сначала по одному поручению, потом по второму, и по двум линиям одновременно звонят два начальника и каждому немедленно и прямо сейчас нужно всё и сразу, а я задыхаясь от разговоров и оправданий на ходу, бегу по улице, и вдруг… ливень. И я стою в потоках разверзшихся хлябей небесных, среди бетонных коробок и проспектов и реву в голос от отчаяния, не чувствуя за своей спиной ничего и никого, только дыхание черной пустоты — оступись на шаг и провалишься в нее навсегда. Вот тогда я и прорыдала в трубку:

— Давай телефон своей Анны!

Лысый вышел, вытер салфеточкой пунцовую, вспотевшую лысину и кивнул мне «Заходи!». Он выглядел таким растерянным, что мне стало неловко за свою злость и я снова милостиво приняла его в наше мысленное братство.

— Как вас зовут?
— Сергей, а что?
— Ничего. Удачи вам, Сергей!

И я вошла в комнату…

Непреложный закон моей подруги Фокиной гласил: «В любой непонятной ситуации — звони!»

Когда поздно вечером я расстелила постель, открыла в спальне окно, переоделась в свежую футболку, достала из свертка опаленную свечу, положила ее себе под подушку, разгладила сложенный в четверо листок с текстом, забралась под одеяло, приготовилась читать заговор и вдруг на секунду представила себя со стороны — стало понятно — нужно звонить.

Но Фокина либо уже спала, либо спала с мужем, либо спала с любовником — четвертого не дано. В любом случае, мне оставалось только дослушать длинные гудки и поговорить с автоответчиком.

— Ира, слушай меня внимательно! Я должна кому-то оставить эту информацию, пока еще находясь в здравом уме.

Если врачи психиатрической больницы, в которой я проведу остаток своих дней, однажды спросят у тебя, с чего всего началось, скажи им: моя подруга вызывала на разговор свою мертвую прабабку.

А для тебя я отдельно фиксирую: я сейчас лежу в свежем белье в свежей постели, с магической свечой под подушкой и заговором на бумажке. Я прочитаю его и предположительно после этого меня навестит во сне моя внезапно обретенная прабабка — Прасковья Андреевна. У меня к ней есть пара вопросов. И да, это правда я, твоя подруга — Юля. Пока еще. Я тебя очень люблю, а гадости, которые я наговорила тебе в прошлый Новый год — это все текила. Обнимаю! Пока!

Я завела будильник, убрала телефон, подоткнула подушку поудобнее и развернула листок.

— Привет! Проходи.

Диван-кушетка, гигантский фикус, журнальный столик с пепельницей, огромное мягкое кресло, книжные шкафы вдоль стен, картины в массивных рамах, потертый персидский ковер на полу. Пожалуй, только запах церковных свечей делал кабинет Анны волшебным, а не психотерапевтическим. Ни амулетов, ни хрустальных шаров, ни котлов для зелий…

— А вы точно ведьма? — импровизация все-таки не мой жанр…

— Точно! Как угадала? Я страшная и опасная ведьма!

Одновременно закашлявшись и хохоча, крупная, восхитительно-армянская женщина, со скульптурно вылепленным лицом и высокой прической пшенично-пепельных волос, затушила недокуренную сигарету, поднялась из кресла ко мне на встречу, взяла мою руку в свою огромную горячую ладонь и не отрываясь посмотрела прямо в глаза. Ее было так много, что я растерялась — мне показалось — вся комната наполнена ею и её балахонистым черным одеянием, а я болтаюсь беспомощно где-то в центре этой гигантской Анны как в невесомости.

— Простите, я не знаю, что делать и говорить. Вы у меня первая. — черт, я все-таки сказала это.

— Ты забавная. Не надо ничего говорить. Садись.

Она наконец-то отвела от меня свой немигающий взгляд, тяжело опустилась в кресло, пару секунд будто дожидалась пока осядет в нем полностью и повелительно указала мне на диван. Я осторожно уселась на краешек, боясь нарушить какие-то неизвестные мне правила поведения с ведьмами. Так мы и сидели несколько минут. Анна в кресле, глядя в пустоту, я на диване, разглядывая сквозь балконную дверь желтеющую листву за окном.

— Даже солнцу нужно иногда отдохнуть — наконец произнесла она и, остановив суровым взглядом мой немой вопрос, будто отчитывая меня, продолжила:

— Да, я про тебя! Всем светишь, всем греешь, но близко никого не подпускаешь. Ты похоже не знаешь, что нельзя вся время давать, иногда нужно брать! Поэтому и пришла ко мне. Для самой себя у тебя уже ничего не осталось.

— Откуда… — я оторопело подбирала слова

— От верблюда! Ты ж сама к ведьме шла — вот теперь сиди и слушай. Хочешь покурить?

— Очень!

Мы с ней закурили ментоловый Вог из ее и пачки, и я вдруг успокоилась…

— Я все время сама за себя. Я очень устала, Анна.

— Силы мы твои найдем, это ерунда. И возьмешь все, что для тебя и твое, оно уже давно дожидается. А вот то, что сама магией балуешься — это плохо.

— Магией балуюсь? Анна, вы меня извините, я картошку пожарить нормально не умею, а вы про магию!

— То есть никогда и ни разу?

— Ну я же вам сказала — вы у меня первая, смешно, конечно, но правда. Клянусь!

— Странно,.

Анна нахмурилась и еще раз осмотрела меня тяжелым взглядом, который, кажется, должен был разоблачить во мне подпольного магистра оккультных наук.

— Окей… ну раз я тут одна ведьма — делать нечего, буду колдовать. Вставай!

Странное чувство — я поняла, что очень хочу понравиться Анне и страшно боюсь ее разочаровать тем, что не оправдаю ее видения. Я послушна встала, вопросительно посмотрела на нее, Анна взяла меня за плечи и решительно развернула лицом к окну.

— Так и стоять? Ничего не делать? Надо про что-то особенное думать? Глаза закрывать?

Куда-то исчезли сорок лет сознательной жизни и я превратилась в маленькую испуганную девочку.

— Стой и ничего не делай. Смотри куда хочешь, думай, о чем хочешь, просто не мешай!

Ох, а я разве подписывалась «на процедуры»? Почему я не задаю вопросов? Не спрашиваю опасно ли это? Почему она сама не спрашивает моего согласия?

Почему все опять как всегда — ради призрачной симпатии какой-то незнакомой тетки, я молча терплю и не могу сказать, что я переживаю, мне страшно… А вдруг она читает мои мысли? Ой… и слышит вот это все? Так… я буду просто смотреть в окно.

Солнечное утро, мой любимый сентябрь, холодный прозрачный воздух, еще не угасание и тлен, а невообразимое чудо, на которое способна природа, восхитительный, но пугающий взрыв красоты на пороге смерти. Я должна что-то чувствовать сейчас? Тепло, холод, покалывание, мистический транс… Я ничего не чувствую, я даже не могу разобрать что Анна шепчет за моей спиной, но она точно там, будто разгоняет руками как безумный ветряк мою вечную черную пустоту. Впервые кто-то кроме меня увидел ее и не посчитал инфантильной выдумкой.

И я заплакала. Без усилий и надрыва, слезы просто потекли из моих глаз от острого чувства, что кому-то не все равно, что там… у меня за спиной.

— Ну вот и всё. — Анна дышала часто и прерывисто, я обернулась — она задувала большую свечу и протягивала мне листок, забрызганный воском.

— Теперь рассказывай.

— Я? Что рассказывать? — я вертела в руках листок, пытаясь понять, что бы такое рассказать и не выглядеть при этом идиоткой.

— Что за Прасковья такая и почему ты сразу об этом не сказала?

— Анна, простите, но я теряю нить. Какая Прасковья, о чем я должна была сказать? — я уже начинала жалеть, что не нашла денег на психотерапевта.

— Ну ладно, давай по порядку.

Мы снова уселись на свои места, Анна промакнула бумажной салфеткой капельки пота, проступившие у нее на лбу и закурила — Посмотри внимательно на листок.

Я перевернула его и вгляделась в беспорядочные восковые кляксы, которые начали приобретать вполне внятные очертания.

— Вот тучи, а это птицы… — начала я.

— Вороны, если быть точнее — поправила Анна

— Хорошо, вороны… Дом деревенский, труба дымит и… господи, серьезно?..

— Да-да, я об этом и говорю! — она явно радовалась, что теперь не ей одной ломать голову над загадками моей жизни.

— Бабуля какая-то… на пороге, в платье в пол и платочке…

— Правильно, а что бабуля делает? — ведьма заговорила со мной тоном воспитательницы в детском саду.

— Бабуля, кажется, колдует…

-Бабуля колдует! — передразнила меня Анна. — А зовут бабулю — Прасковья. И я спрашиваю — почему она решила, что именно ты должна от нее перенять это милое занятие?

— Слушайте, я, конечно, надеялась на волшебство и чудеса, но вот вообще не в таком формате. Мы же вроде говорили о том, что вы поможете мне как-то разобраться с собой и вылезти из этой дурацкой депрессии!

— А я что делаю, позволь тебя спросить? Если какая-то бабка так и будет таскаться за тобой и ждать, когда ты соизволишь перенять ее дар, а ты будешь думать, только о том, что тебя никто не любит и где взять денег, то так и будешь ходить до конца жизни в своей депрессии!

Анна теряла терпение, а я, кажется, разум, потому что все это было уже слишком даже для меня.

— Да не знаю я никакой бабки!

И здесь я, конечно, должна была бы долго объяснять Анне, что семейное древо в моем случае не то чтобы не росло, но на древо никак не тянуло, максимум — чахлый куст, который обрывался на том, что я теоретически знала о существовании двух бабушек и двух дедушек, а практически была знакома только с одной — бабушкой Серафимой по отцовской линии, к которой в детские годы меня регулярно отправляли в летнюю ссылку на Балтийское море.

Вся остальная семейная история у нас как-то не прижилась. Слишком уж особенными были мои родители, слишком богатой внутренней жизнью жил каждый из них, и еще до моего рождения, оторванные от своих корней, мама и папа, прекрасно чувствовали себя в обществе друг друга, не испытывая ни малейшей нужды в укреплении родственных связей.

Так что, когда я появилась на свет, они оба уже много лет ограничивали общение с родней открытками на Новый год, а я очень долго считала, что мои бабушка и дедушка — это строгая женщина с резким профилем и суровый бородач в свитере с высоким горлом крупной вязки — Анна Ахматова и Эрнест Хемингуэй соответственно — только их фотографии висели у нас в рамочках на стенах.

Как и сейчас, тогда я старалась не расстраивать родителей глупыми вопросами, а они не особенно задумывались над тем, нужен ли маленькому человеку кто-то кроме него самого. Им вполне хватало себя и сложно их за это судить. Тем не менее, к середине своей жизни я причалила практически в гордом одиночестве. Так что мне действительно было решительно нечего сообщить о бабке Прасковье, в родстве с которой меня заподозрила Анна.

— Слушайте, а можно я позвоню прямо сейчас маме и спрошу у нее?

— Звони, конечно, а то мы до вечера тут с тобой не разберемся.

Мама у меня к своим годам уже туговата на ухо и я терпеливо ждала, когда она услышит телефон, не торопясь пройдет из спальни по длинному коридору на кухню, где наверняка его оставила, когда пила свой утренний кофе.

— Мам, привет! Кто такая Прасковья?

— Доброе утро, дорогая! А с чего это ты вдруг спрашиваешь?

— Ну не важно! Просто скажи, была у нас такая родственница?

— Была конечно! Твоя прабабушка, моя бабушка Прасковья Андреевна. Чистокровная цыганка, между прочим.

Мое сердце глухо застучало где-то под самым горлом.

— Мам? Ну как же так? Почему ты мне никогда о ней не рассказывала?

— А я разве не рассказывала? Ой, ну я даже не знаю. Ты никогда не спрашивала, значит.

— Железная логика, мам! Как я могла спрашивать то, о чем вообще ничего не знаю? Ладно, проехали. Ну скажи мне, эта Прасковья Андреевна, она чем занималась?

— О, ну она была очень известная… не знаю даже как сказать… колдунья, наверное. Со всего района и из соседних городов к ней ездили люди!

— Мама… — я только вздохнула, прекрасно понимая, что никакие разборки нам сейчас не помогут.

— А почему ты спрашиваешь? Она умерла уже давно.

— Я догадываюсь, мам. Ладно, потом все объясню. Позвоню тебе попозже. Целую! Пока!

Анна торжествующе смотрела на меня. Глуховатая мама говорила так громко, что весь разговор был услышан ею до последнего слова.

— Вот как-то так, Анна… И что мне теперь с этим делать?

— Для начала, ты успокойся, это не проклятие, не беда и не приговор. Но так устроен женский род и, уж не знаю, как ты это будешь понимать, но она тебя выбрала, чтобы передать свое, если можно так сказать, наследство.

— Оно мне надо? Что я должна сделать — бросить работу — пойти в колдуньи теперь?

— Ну, скажем прямо, бросать тебе сейчас особо нечего. Но я не об этом. Делать тебе ничего не надо, только принять это, не закрываться от этого, дать ей возможность оставить всё тебе и идти дальше.

— Типа пойти в полночь на кладбище и закопать дохлую кошку?

— На кладбище не надо. Не прикидывайся дурочкой. Ты прекрасно знаешь, что такое принять! Но если уж очень хочешь, можешь ее увидеть. Во сне, например. И там пообщайся. Как это сделать, я тебя научу.

— Анна, только вы мне честно скажите, мне после этого станет легче?

— Тебе станет совсем по-другому… Это я тебе обещаю.

— Юля! Юль… просыпайся, уже пора, а то опоздаем!

Я не помнила дочитала ли до конца текст, написанный круглым и ровным почерком Анны. Было ощущение, что я почти сразу провалилась в глубокий сон без сновидений, из которого меня выдернул тихий, но очень настойчивый голос.

— И никакой Прасковьи… Что ж и на старуху бывает проруха. — пробормотала я еще сквозь сон, разлепляя глаза — Куда опоздаем?

— Как куда? На рыбалку. Мы ж с тобой сто лет назад уже об этом договорились.

— Пап… — я начала различать в темноте его силуэт — отец присел ко мне на кровать и продолжал тормошить за плечо. — Может попозже, я что-то совсем не выспалась.

— Ну, дочь, сколько еще можно откладывать! Я так умру, а мы все не сходим.

— Это — аргумент. Ладно встаю…

Я потянулась за кофтой, ледяной воздух в комнате, остывшей за ночь, заставил поежиться. Пунцовая полоска рассвета уже прорезала темное небо, с улицы не доносилось ни звука. Отец оставил меня и тоже пошел собираться.

Вскоре мы уже топали по пустой улице в сторону огромного парка, я натянула легкий пуховик прямо поверх пижамы, надела стоптанные угги и рядом с отцом, облаченным в рыболовную амуницию, со своей растрепанной шевелюрой и помятым лицом, выглядела, прямо скажем, не очень солидно.

Давясь бесконечной зевотой, я краем глаза поглядывала на отца — гладко выбритый, с седыми висками, как всегда сурово поджатыми губами, он шел в рассвет, как настоящий рыцарь на решающую битву.

— Пап, выдыхай, мы ж просто с удочками на пруд идем.

Он вздрогнул, будто забыл, что я иду рядом с ним, внимательно посмотрел на меня и со значением произнес:

— Я очень долго этого ждал. И не надо обесценивать, как обычно — для меня это не просто на пруд с удочками, а долгожданная прогулка с дочерью.

— Ну-ну, давай без пафоса. Ты можешь годами не обмолвиться со мной и словом, так бываешь занят своей персоной и размышлениями о судьбах мира. А тут вдруг -долгожданная прогулка. Я тебя прям не узнаю.

Он не удосужил меня ответом, только посмотрел пристально и зашагал еще торжественней. Я вздохнула — родители мне достались что надо. На хромой козе не подъедешь.

В молчании, изредка похрустывая хрупким ледяным налетом первых заморозков, мы вышли к большому пруду в центре парка. Солнце уже показалось своим краем над горизонтом и пронзило первыми лучами густой туман, который застелил неподвижную густую, почти черную воду пруда. Я глубоко вдохнула влажный и холодный воздух, пропахший мокрой листвой, достала сигареты и затянувшись, благодарно выдохнула отцу:

— Спасибо, пап, что вытащил! Такая красота.

Он уже разложил пару брезентовых стульчиков, и колдовал над снастями.

Таким я и помнила его всё свое детство — одержимый рыбак, бесконечно что-то лудящий, паяющий, мастерящий хэнд мейд блесны и мормышки за своим столом. Дом наш вечно пах рыбой, которая сушилась, развешенная на леске в дверных проемах, да и сам он привычнее всего был для меня в рыболовных своих одеждах — изрядно заношенных и крепко впитавших запах его бесконечной погони за «голубым марлином».

Мы закинули удочки и расположились на стульчиках. Тишина между нами, хоть и привычная, становилась тяжелой.

***

Я попыталась вспомнить, для чего и когда мы договорились пойти на эту рыбалку — ведь связанные кровным родством, мы уже много лет, по сути, оставались чужими людьми, и я совсем не знала, что такое быть дочерью своего отца.

Если в раннем детстве, по рассказам мамы, отец и был моим лучшим и заботливым другом, то это очень быстро закончилось. Пережив свой первый инсульт, он весь сосредоточился на себе и так увлекся, что почти не выныривал из своих болезненных переживаний.

Из всех событий моей жизни он заметил разве что рождение сына, да и то лишь для того, чтобы высказать свое недовольство тем, что я родила «безотцовщину».

Вот, собственно, и вся история наших отношений — отец не знал ни чем я занимаюсь, ни о чем думаю, ни что заботит меня. А я в свою очередь, тоже в основном наблюдала лишь вяло текущую депрессию, изредка прерываемую чтением моралей. Думаю, случись со мной что-то требующее незамедлительной помощи — отец был бы последним, к кому бы я обратилась. Если бы вообще вспомнила.

***

— Пап, а можно спросить? — я понимала, что ждать поклевки мы можем бесконечно, и хотела хоть как-то разбавить звенящую тишину.

— О чем? — он заметно напрягся и замер, уставившись в одну точку.

— Я вот тут вчера ходила к одной женщине… как бы тебе объяснить, ну… ясновидящей и она кое-что рассказала мне о нашей семье. А почему вы с мамой никогда не общаетесь с нашими родственниками?

— Ясновидящей, значит. Похоже зря мы столько сил вложили в твое образование. Мракобесие какое. — говорил он хоть в своей обычной манере, но как-то без души, будто произносил чужой текст.

— Окей, давай опустим первую часть и просто ответь на вопрос… — мне почему-то стало его жалко, я видела, что он теряется из-за того, что совсем не знает, как со мной говорить.

— Ну ты же общалась с бабушкой, и мы общались. А все остальные… Слушай, какая разница, кто твой родственник? То, что у вас одна фамилия, не делает людей ближе, ни к чему не обязывает. Это же какой-то набор случайностей и условностей. Важнее те, кого ты на самом деле любишь — вот о ком надо думать и кем дорожить.

— Что же это получается? Я тоже твоя случайность и условность? И меня не надо любить? — на последних словах я предательски перешла на фальцет, скрывая подкатившие слезы.

— Не передергивай! Что ты вечно все переворачиваешь с ног на голову?

— Да хватит нападать! Я же простой вопрос задаю! Ты любишь меня? Любил когда-нибудь?!

Испуганная моим воплем утка, подняла веер брызг и отчаянно хлопая крыльями, пролетела над нами и дальше вглубь парка. Отец сжал металлический подлокотник и подавшись вперед, по-прежнему не глядя на меня, заговорил тихо:

— Мама не хотела тебя рожать. Твоей сестре было всего 4 года, мы только-только выбрались из долгов, получили маленькую однушку, надеялись, что теперь можем вздохнуть спокойно, поездить — попутешествовать, может быть переехать наконец в другой город — не такой мрачный. И тут беременность, а значит конец всем планам. Но я уговорил ее не делать аборт. Я не мог позволить нам убить моего ребенка. Но когда ты родилась, она подхватила заражение крови и плюс ко всему впала в послеродовую депрессию. Не хотела видеть тебя, брать на руки. Ее держали в больнице несколько месяцев. А я забрал тебя, как и положено, на пятый день. Забрал домой. Потому что тебе нужен был дом, нормальный, настоящий. Я бегал каждое утро на молочную кухню, пеленал, купал, гулял, баюкал. Ты спала только у меня на руках, и я несколько месяцев спал сидя, чтобы ты не плакала. Я видел, как твой взгляд наполняется смыслом, я видел, как ты первый раз в жизни улыбнулась… Ты спрашиваешь любил ли я тебя когда-нибудь?

— Пап…

— Ох, черт! Клюет!

Мы подскочили одновременно, но если я в панике, то отец в полной боевой готовности — выверенными четкими движениями он сделал захват и медленно, не теряя концентрации довел бьющуюся на крючке, переливающуюся в солнечных лучах крупную рыбу до берега.

— Садок! Быстро!

Я метнулась, схватив садок и через минуту в нем тяжело шевелилась, широко раскрывая жабры, редкая рыбина.

— Папа, с ума сойти! Ну ты крутой! Что это за рыба?

— Радужная форель, если я правильно понимаю — он довольно улыбнулся, бережно, но крепко взял ее в руки и запустил в пластиковое ведро с водой.

— Радужная форель? В нашем городском пруду? Что за новости! Это что новая программа благоустройства парков?

— Наверное, я не знаю. — отец снова закинул удочку и присел и только теперь посмотрел на меня долго и внимательно.

Я не могла узнать его взгляд. Мне показалось, что это и не он вовсе смотрит на меня, а какой-то совершенно незнакомый мне человек. Я читала в глазах этого незнакомца всё, чего мне так не хватало — тепло, нежность, любовь.

— Пап… я не знала ничего о том, что ты мне рассказал.

— Ничего… теперь знаешь. — он не хотел развивать тему.

Утро разгоралось, воздух становился теплее, вода вспыхивала яркими искрами на солнце и плескалась у берега…

— Но можно я все-таки еще кое-что спрошу? — мне не хотелось нарушать редкий момент, но я чувствовала, что нет никакого определенного времени, когда это может повториться и торопилась поговорить с ним.

— Спроси…

— Почему тогда ты совсем забыл обо мне, когда я подросла? Ведь ты даже ни разу не поговорил со мной, вот так, как сегодня.

Он очень тяжело вздохнул и закрыл лицо руками… о чем-то подумал несколько минут и только после, оторвав ладони от лица ответил:

— Я сам не знаю, прости. Когда вернулась мама — ты стала будто одержима ею. Я понимаю, что это смешно, обижаться на младенца, маленькую девочку. Но ты словно забыла про меня, искала и ждала только мать. Не давала ей оставить тебя ни на минуту, а если оставалась без нее, то плакала до истерик. А я вечно на своей стройке и ты стала отвыкать от меня. Я злился, бесился, не знал, как вернуть то, что было между нами. И стал срываться. Однажды, когда ты осталась со мной и снова бесконечно рыдала и звала маму, я пытался тебя успокоить и ты оттолкнула меня. Тогда я будто с ума сошел и ударил тебя…

— Боже,… папа…

— Тихо… я договорю. Я не смог себя простить. И чтобы никогда не повторить этого, стал закрываться от тебя, старался не оставаться дома с тобой, а потом инсульт. Я так и не смог смириться с тем, что в 45 лет остался инвалидом до конца жизни и тогда я убедил себя в том, что это мое наказание за тебя… Вот в общем, как-то так.

— Я ничего этого не помню.

— Наверное помнишь, но так глубоко, что кажется, будто этих воспоминаний нет. Но я должен был это сказать. И я должен попросить у тебя прощения… Прости меня, пожалуйста. Если можешь.

Я поднялась, подошла к нему и обняла сзади, уткнувшись носом в его седую макушку.

— Конечно, я прощаю тебя. Но это слишком много для одного утра, пап… я не буду больше тебя расспрашивать. Мне кажется, мое сердце столько не выдержит.

Он вдруг дернулся так, что заехал мне затылком по носу. На мгновение у меня потемнело в глазах, а отец уже рванул к берегу.

— Нормальный ты, вообще? Что там опять клюет? — я терла ушибленный нос, злясь и одновременно радуясь, возможности прервать этот душераздирающий разговор.

— Ну подумай а! Еще одна красотка! Садок, дочь!

Мы снова подсекали, доставали, отпускали форель в ведро с водой и кажется оба были рады избежать неловкого момента. И почти целый час мы просто сидели, пили горячий крепкий кофе из термоса, курили, болтали, молчали, любовались парком и водой, кормили уток… Я не смотрела на часы, боясь увидеть, что нам уже пора… мне очень хотелось чтобы это утро длилось бесконечно, чтобы уместить в нем все те часы и годы, которые я прожила без отца в своем сердце. Я смотрела на его лицо, которое несмотря на годы оставалось красивым и благородным, смотрела на его руки и длинные пальцы, сравнивала со своими, прекрасно зная, что конечно же они достались мне именно от него.

И только когда солнце стало уже серьезно припекать и нужно было собираться, я спросила наконец:

— Пап, ну почему только сейчас? Мне так жаль, что мы упустили столько лет… Мне так не хватало тебя, я сейчас понимаю, откуда была эта пустота за моей спиной. Понимаю, что много еще впереди и надеюсь мы наверстаем, но все-таки… почему?

Он долго молчал. Я испугалась, что шагнула за черту, где снова потеряю его. Он погладил меня по руке

— Не бойся, я думаю о тебе всегда. И думал. И буду. Мне кажется, что ты понимаешь, почему именно сейчас. Ну или очень скоро поймешь. Это не важно, на самом деле. Я хочу, чтобы ты больше никогда не делала себе больно из-за того, что думаешь, что я тебя не люблю. Я люблю тебя, ровно с той минуты, как взял тебя на руки. Ну-ну, что за слезы — 40 лет прошло, а ты ревешь, как маленькая.

— Да ну тебя… Что ж такое — у тебя опять клюет! — я рассмеялась, утирая слезы и привычно подхватила садок.

Трем рыбинам в ведре было уже тесно. И мы засобирались, мне сегодня еще предстояли скучные, но многочисленные дела.

— Юль, можно я тут останусь еще ненадолго? А потом тебя догоню. — похоже мой несентиментальный папа все-таки хотел попереживать в одиночку.

— Давай, пап. Люблю тебя!

Я обняла его на прощание, зажмурилась, прижалась покрепче и утонула в невозможном чувстве простой детской радости…

В кармане противно зазвенел телефон 9:00 — автоматический будильник. Я открыла глаза и увидела белый потолок своей спальни.

Борис легко поднял ведро с рыбой и медленно пошел вдоль пруда, по осеннему парку. Выйдя на дорожку, он огляделся, заметил темную фигуру, сидящую на лавочке, и двинулся к ней.
Смуглая старуха с суровым лицом, сидя на лавке, чертила палкой на дорожке загадочные знаки, перечеркивала и чертила снова.

— Прасковья Андреевна, спасибо вам огромное! — Борис присел рядом

— Ты мне никогда не нравился, если что. — не глядя на него, сказала старуха. — И я тебя пропустила, только ради нее.
Ты ей сейчас был нужнее. Да и сам уже достал тут маяться. А я не тороплюсь.

— Ну я пойду?

— Ну иди… Иди. Рыбу выпустить не забудь.